Его личность и творческий облик — совершенно выбиваются из любых трафаретов. Государственный чиновник Российской империи в николаевскую эпоху, одну из самых деспотичных в нашей истории, и убежденный либерал, адепт свободы. За это две недели провел в Петропавловской крепости — и написал там эпиграмму: «По духу времени и вкусу он ненавидел слово «раб» — за что попался в Главный штаб, и был притянут к Иисусу»…

Масон — и подлинный, неподдельный патриот России. Был вхож в декабристские кружки — и ушел оттуда почти демонстративно: не потому, что изменил «передовым» идеям, — а потому, что Грибоедова покоробил откровенный, назойливый, тинейджерский, как сказали бы сегодня, дилетантизм первых русских революционеров. Как в сердцах бросил Грибоедов, «два десятка безусых поручиков всерьез собрались перестроить Россию». И впоследствии в «Горе от ума» поэт дал почти карикатурную характеристику декабризму — в образе Репетилова и его команды…

Эстетический сторонник нарождающегося славянофильства, член литературной группы «Беседа» (высмеянной Пушкиным) — и абсолютный западник, русский европеец по духу и складу ума. Вложил в уста Чацкого почти гоголевский сарказм по поводу покроя фрака — а сам до конца дней носил и фрак и мундир…

Был настоящим денди, несколько раз дрался на дуэлях. К слову, на одной из них будущий декабрист Якубович отстрелил Грибоедову мизинец — по этой травме впоследствии опознали тело поэта, растерзанное в Тегеране.

Грибоедов духовно возвышался над породившей его средой. Едва ли не первым среди российских интеллектуалов открыл для себя и для читающей публики Кавказ — и «заболел» им на всю жизнь, что отразилось даже на личной жизни гения. Он был женат на грузинке (которая после его смерти больше не вышла замуж). Он «положил душу» за освобождение армянского народа, что стоило ему жизни, похоронен в Тбилиси, в национальном грузинском пантеоне «Мтацминда»… Наконец, пал от рук иранских исламистских фанатиков — потому что вел переговоры с персидским шахом не как официальный дипломат, а как поэт, не подбирая выражений (эта история в духе «Шарли Эбдо»). При этом его любимыми поэтами до конца дней оставались Хафиз, Саади и Омар Хайям — персидские поэтические гении…

Мы до сих пор не до конца отдаем себе отчет в поразительном факте: именно Грибоедов, наряду с Пушкиным, является создателем русского литературного языка! Причем сотворил он это феноменально — создав одно театральное произведение, которое принесло ему славу и возвысило до статуса национального гения. Этот момент был точно прочувствован всеми его современниками — может быть, даже больше, чем нами, ныне живущими…

Есть изумительная история: сочиняя «Горе от ума», Грибоедов практически всех персонажей выписал с конкретных прототипов. И закончив работу над шедевром, он собрал всех москвичей, с которых писал своих героев, — и прочитал им комедию. Ни один из собравшихся не обиделся — даже те, которые узнали себя в отрицательных образах (а таких в пьесе — большинство!). Потому что все почувствовали: на их глазах, и даже при их некотором участии, родилось нечто эпохальное…

Колоритная деталь: когда Грибоедов читал отрывок про некоего московского хулигана: «Ночной разбойник, дуэлист, в Камчатку сослан был, вернулся алеутом» — все узнали печально известного графа Федора Толстого. Присутствовавший тут же граф встал, подошел к Грибоедову (все замерли, ожидая неминуемой дуэли) — и поцеловал его со словами: «Спасибо, друг, — теперь я бессмертен»…

А цензура — не пропустила «Горе от ума» ни на сцену, ни в печать. Комедия была опубликована только в годы Великих реформ Александра II. Еще один невероятный факт из жизни Грибоедова: единственная постановка «Горя от ума» при жизни автора была осуществлена силами… самодеятельного театра армянских ополченцев во время русско-иранской войны 1827—1828 гг. Руководил постановкой основоположник новой армянской литературы Хачатур Абовян, который считал себя учеником Грибоедова…

Мы знаем и помним Александра Сергеевича только по «Горю от ума», да еще по двум написанным им прелестным вальсам. Но ведь великий поэт вовсе не был «автором одного произведения» — прекрасно сохранились и дошли до нас еще многие его литературные сочинения: комедии «Студент», «Притворная неверность», «Своя семья, или Замужняя невеста», пародийная поэма «Дмитрий Дрянской» (гротескный парафраз на тему Куликовской битвы), драматические сцены «1812 год», «Грузинская ночь», «Родамист и Зенобия», множество камерных стихотворений. И все это — совершенно не дает оснований относиться к общему литературному наследию Грибоедова как к чему-то «несущественному», даже если многие произведения остались неоконченными (дипломатическая служба не давала возможности сосредоточиться на литературной работе). Вот пример красноречивый и, можно сказать, показательный в плане всего вышеизложенного.

Незадолго до начала русско-иранской войны Грибоедов написал стихотворение «Дележ добычи» — совершенно уникальное и стоящее особняком во всей русской поэзии XIX века. Оно написано от лица… чеченских воинов, сражающихся против русской армии за свободу родного края. Воины Шамиля гордо заявляют пришедшим чужакам: «Живы в нас отцов обряды, кровь их буйная жива. Та же в небе синева! Те же львиные громады, те же с ревом водопады, та же дикость, красота по ущельям разлита. Наши — камни; наши — кручи! Русь! зачем воюешь ты вековые высоты?». А затем, насмехаясь над взятыми в плен вражескими солдатами — вчерашними крепостными рабами, насильно отправленными на войну, — с сарказмом замечают: «Узникам удел обычный, — над рабами высока их стяжателей рука. Узы — жребий им привычный; в их земле и свет темничный! И ужасен ли обмен? Дома — цепи! в чуже — плен!». И, готовясь к новым боям, — возглашают: «Падшим мир, живым веселье. Раз еще увидел взор вольный край родимых гор!». Более «крамольного» стихотворения не знала отечественная литература… Но в нем  едва ли не больше художественной силы и жизненной правды, чем во всех произведениях российской словесности на кавказскую тему…

И еще: не все из корифеев русской поэзии нашли такую «романтическую» смерть, как Грибоедов, но почти у всех у них судьба сворачивала, говоря пушкинскими словами, к «бездны мрачной на краю» — от роковых дуэлей Пушкина и Лермонтова до феномена «расстрелянной поэзии» 30-х гг. ХХ века. А кто не погибал от пули — произносил хрестоматийное «Карету мне, карету!», становился «чужим среди своих», повторял судьбу Чацкого…

[youtube]llFYs2xg-i4[/youtube]