И не только потому, что лента получила режиссерский приз «Серебряный лев» на 71-м Венецианском кинофестивале. Главное здесь — сам факт рождения оригинального, самобытного и предельно актуального художественного феномена.

Андрей Кончаловский признался, что «просто наблюдал за жизнью и людьми», а сценарий фильма о жизни реального сельского почтальона из деревни под Архангельском сложился при монтаже отснятого материала. Рискованный и давший неожиданный эффект прием, примененный режиссером, — в фильме снимались непрофессиональные актеры (за исключением Ирины Ермоловой, актрисы «Коляда-театра»), а сами жители северных деревень, которые играли самих себя. Алексей Тряпицын, герой и главный исполнитель фильма одновременно, рассказывает об этом так: «Да я вообще не думал, что кино будут снимать по-настоящему. Сначала и вовсе решил, что меня разыгрывают. Приехали, познакомились со мной, поездили вместе по островам, на любительскую камеру поснимали — для себя как бы. Я с ними разговорился, и они сказали, что там будет типа отбор. А потом гляжу: нас выбрали!». Кончаловский отметил: «Я снимал не там, где натура красивая, а там, где мы нашли героя фильма. Почтальон Алексей Тряпицын… развозит им хлеб, почту, налоги, лампочки, деньги, пенсии. Он для них — жизнь. Ощущения от жизни сегодня очень простых русских людей. Вот я и снял про них кино. Вместе с ними. Они мне помогали писать сценарий».

Самое интересное (и важное для понимания) — разные ипостаси того, что в этом фильме увидели различные интерпретаторы. Создается впечатление, что речь просто идет о разных произведениях искусства. Это программируется самой эстетикой ленты: в ней нет определенного сюжета, это — фильм-состояние, что-то по типу средневековой японской прозы…

Режиссер склонен трактовать свое детище в философском ключе: «В последнее время я начал думать, что современный кинематограф пытается избавить публику от необходимости участвовать в созерцании… Этот фильм стал моей попыткой открытия новых возможностей, предлагаемых движущимся изображением, сопровождаемым звуком: попытка увидеть окружающий нас мир «глазами новорожденного». Возможно, этот фильм является моей попыткой заточить мой слух и попытаться услышать тихий шепот Вселенной». Об этом же, кстати, и предпосланный картине режиссером эпиграф из «Бури» Шекспира. Кроме того, Кончаловский в своем венецианском интервью рассуждал о необходимости постижения русского национального характера посредством «неторопливого понимания»…

Иностранные рецензенты поняли произведение несколько иначе — со своей системы координат. Так, Дэвид Руни из «The Hollywood Reporter» отметил, что «Кончаловский… смешивает фантастику с документалистикой, сочетая изысканное киномастерство с игривой импровизационной свободой. Снятый в изолированной деревне на севере России, фильм рисует мягкий нюансный портрет захолустного сообщества, не тронутого преобразованиями постсоветской нации». Джессика Кианг в «Indiewire» заметила, что «Белые ночи почтальона» широко отмечается как квази-документальный, отмеченный забавным чувством юмора; фильм, освещающий жизнь в забытом уголке мира. Если он представляет точную картину этой реальности, то чувствуется, что эта реальность, являющаяся нестабильной, до сих пор отрезана от основного русла жизни, что ознаменовало конфликт сюрреализма и магии этого края».

Как видим, во взглядах «оттуда» преобладает попытка увидеть некую патриархальную экзотику и умилиться ей.

Но есть в этом фильме и еще один смысловой пласт, о котором не высказался никто из комментаторов. «Белые ночи почтальона» — это еще и фильм об умирании целого мира. На экране потрясающие красоты Русского Севера, простоявшая века прекрасная новгородская деревянная архитектура — а жизни нет. Все — в состоянии перманентной агонии. Чтобы купить элементарные повседневные товары, нужно отправляться в другой мир, чем и занимается главный герой. В деревне — солидное здание школы; видно, что там когда-то кипела жизнь — а сейчас она выглядит так, как будто по ней только что прошли эсэсовцы (или марсиане Уэллса?). Власти на вымирающую деревню наплевать — но карающая рука полиции при первом удобном случае немедленно обрушивается на аборигенов (сцена приезда рыбнадзора). Психологическое состояние героев исчерпывается словами одного из них: «Если не сегодня, то завтра обязательно кого-нибудь убью» (это — Есенин или Некрасов?). Речь героев постоянно сопровождается «цензурным писком» — это они сдабривают речь матерщиной… Все мужики — в состоянии перманентного перепоя. Бьющая наповал символическая деталь: моложавая еще женщина хочет счастья в сексе — но не с кем! Мужиков вокруг — полбатальона, но все настолько пропиты, что уже ни на что не способны!

Завершающий убийственный штрих: деревня находится рядом с космодромом в Плесецке! И во время финальной сцены над мертвой деревней взлетает ракета… Точно по стихам барда: «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей». Вот только нет в этой философии никакой особой глубины, и нет искомой «загадочной русской души» — есть тягостная конвульсия этноса, и есть попытка авторской идеализации уже почти неживой субстанции — иллюзия, уже не первое столетие соблазняющая русскую интеллигенцию…