Юрий Петрович Любимов немного не дожил до столетнего рубежа. 

Природа ради него не поскупилась: талант, воля, ум, физическая крепость и мужская красота. Он много повидал, его любимая присказка: «Я видел Ленина в гробу», и это — чистая правда (потрясающий образец чисто интеллигентского стеба! — Д. С.). Он многое пережил, очень многое превозмог. Он всегда оставался самим собой и никогда себе не изменял, а ведь измена себе — самая страшная измена… Гигант ушел. Светлая память».

  Прекрасно написал про него в эти траурные дни главный режиссер театра «Школа современной пьесы» Иосиф Райхельгауз: «Ушел тот, кто в середине прошлого века был вместе с Георгием Товстоноговым и Анатолием Эфросом одним из столпов не только режиссуры, но и всей отечественной культуры. Но сейчас время сказать о другом его величайшем призвании, которое ставит его в один ряд с Андреем Сахаровым, Александром Солженицыным и теми одиночками, которые способны противостоять системе, всеобщему вранью и массовому оболваниванию. Юрий Петрович был тем человеком, который всю жизнь говорил правду, который не боялся при общем хоре, вопящем: «Это белое», произнести: «Нет, это черное». 

И это его качество, его место в истории страны, его миссия, его совесть, все это намного важнее и больше, чем театр... Его самого тоже выгоняли, закрывали спектакли, а он не боялся ничего и никогда не присоединялся к лояльной толпе, к исступленной травле тех, кто по какой-то причине оказался не в одной связке с властью... Первый его спектакль, который потряс театральный мир Москвы, — «Добрый человек из Сезуана». Брехтовские строчки «Шагают бараны в ряд, бьют барабаны; кожу для них дают сами бараны» — интеллигенция подхватила и повторяла как заклинание. Когда в СССР приезжали, то шли к нему, на Таганку, а не в верноподданические театры, которым давались премии и награды». 

Любимов — создатель феномена,   который уже никогда не сможет повториться, потому что выпестованный им Театр на Таганке неотделим от уникальной и драматической общественной атмосферы времен умирающего коммунизма, времен пресловутого «застоя». Когда ушел липкий страх сталинской эпохи — но на смену ему пришел «тоталитаризм с выпавшими зубами», «диктатура с запашком дома для престарелых» (зубодробительные определения, данные выдающимся польским правозащитником Адамом Михником). Когда по язвительному сарказму Черчилля, по-прежнему «у русских все «нельзя», а что можно, то обязательно». В этих условиях оставалась грандиозная творческая мотивация, породившая все художественные шедевры того времени, — потребность высказаться «вопреки». И легендарная любимовская Таганка стала рупором этого великого творческого и социального нонконформизма — что и сделало ее феноменальным явлением, взрывом невиданной творческой энергии и властителем дум лучшей части народа. Время и духовный континуум Владимира Высоцкого и Аллы Демидовой, Валерия Золотухина и Леонида Филатова… Все «таганские» спектакли Любимова, будь то «Бесы» или «Мать», «Пугачев» или «Кабала святош», «Мастер и Маргарита» или «Живой», — мгновенно становились событиями не только театральными, но и социально-политическими: воистину — «поэт в России больше, чем поэт»…

Но сага о Юрии Любимове — это и печальная повесть о том, как художник такого масштаба непременно входит в конфликт с властями предержащими. В высшей степени характерно, что речь идет о человеке, совершенно не собиравшемся становиться политическим протестантом, — прославленный режиссер просто был человеком, свободным по определению (отсюда и «сила высоты» его искусства). Уже эстетика Таганки, созданная творческой волей Любимова и гением работавших с ним мастеров сцены,  шла в полный разрез с пресловутым мертворожденным «соцреализмом», и уступка здесь была невозможна ни с какой стороны «баррикады». Уже это выстраивало напряжение в отношениях «поэта» и «царя», да и сильнейший социальный отклик любимовских постановок не мог не тревожить «вельможных старцев». В этих условиях должен был произойти какой-то толчок, приводящий в движение обвал лавины, — и этим толчком стали похороны Высоцкого. Как известно, в дни его кончины в Москве шла Олимпиада, и кремлевская верхушка не хотела «портить праздник» (фактически — под благовидным предлогом смазать прощание с кумиром страны). В этой обстановке Любимов проявил завидную принципиальность — и добился открытых похорон. Что на них происходило — общеизвестно: само прощание с всенародно любимым бардом превратилось в политическую демонстрацию. Вот этого власть Любимову не простила никогда — и все дальнейшее не заставило себя ждать: запрет спектакля памяти Высоцкого, запрет постановки пушкинского «Бориса Годунова», запрет репетиций булгаковского «Театрального романа»… А в 1984 году, воспользовавшись тем, что на зарубежных гастролях режиссер дал в «Таймс» довольно откровенное критическое интервью по поводу культурной политики в СССР, Политбюро заочно лишило великого театрального деятеля советского гражданства. Сделало это по подлому, вдогонку… Дальнейшее вряд ли стоит комментировать: дальше была работа в Израиле, США, Англии, Германии, Италии, Франции, странах Скандинавии; дальше было триумфальное возвращение Любимова уже в «перестроечный» Союз — и тот скандальный конфликт с труппой 2011 года на гастролях в Чехии, и драматический разрыв с Таганкой, и даже некоторая творческая инволюция (например, крайне проблематичная постановка «Князя Игоря» в ГАБТе). Все логично: Любимову была нужна «его» Таганка, его детище, его театр эпохи духовного сопротивления — а он вернулся из-за рубежа уже другим человеком, и в его отсутствие театр тоже стал другим (да и время стало иным, и даже сама цивилизация в России сменилась!). Увы, увы: как сказано у Бродского — «мы, оглядываясь, видим лишь руины»…

И все-таки мы будем помнить  величайшие взлеты гения и духа. Будем помнить «золотой век» театра на Таганке, будем вспоминать потрясающие постановки и царившую вокруг них атмосферу великой сопричастности. А об ушедшем Мастере — скажем прекрасными стихами Давида Самойлова: 
 Вот и все. Смежили очи гении. 
 И когда померкли небеса, 
 Словно в опустевшем помещении 
 Стали слышны наши голоса. 
 Тянем, тянем слово залежалое, 
 Говорим и вяло и темно. 
 Как нас чествуют и как нас жалуют! 
 Нету их. И все разрешено...