Но встреча с композитором и музыкальным просветителем Милием Балакиревым буквально перевернула сознание молодого Мусоргского: в его душе происходит переворот не меньший, чем впоследствии у позднего Льва Толстого. Осознание собственного дара творца направляет на стезю созидания все помыслы будущего музыкального гения России. С этой минуты исчезает Мусоргский-гвардеец — и обретает бессмертие Мусоргский-композитор.

Великий представитель русского музыкального Золотого века, член легендарной «Могучей кучки», творец-новатор… Встав на этот тернистый путь, Мусоргский принимает «на рамена своя» и все издержки этого пути — ибо жизнь паладина высокой культуры никогда не бывает устлана только розами. А жизненный путь Мусоргского оказался особенно трагичным — как трагическим было и мировосприятие композитора. Бытовая неустроенность, неустойчивое материальное положение, отсутствие семьи, изломы сексуальной ориентации, фатальное непонимание современников (в том числе подчас — и среди самых близких, даже коллег по «Могучей кучке»). Как результат — «нервная лихорадка», а также страшная, извечно российская напасть — прогрессирующий алкоголизм. И мучительная смерть от белой горячки на койке Николаевского военного госпиталя. Надо всмотреться в знаменитый портрет, написанный Ильей Репиным с натуры за неделю до кончины композитора, чтобы прочувствовать весь ужас последних дней его жизни…

Мусоргский — художник совершенно уникальный. И дело даже не в его многократно описанном музыкальном новаторстве: вряд ли можно найти другого композитора, который сумел бы так синтезировать в своей ойкумене сразу несколько миров. Мусоргский соединяет в себе Некрасова и Достоевского, передвижников и Ключевского, Шекспира и протопопа Аввакума. От Некрасова у него — обостренное правдолюбие и почти болезненная сопричастность к страданиям народа («Скорбит душа!» — эти слова из оперы «Борис Годунов» могут стать эпиграфом ко всему творчеству Мусоргского). От Достоевского — физически переживаемое ощущение катастрофичности бытия. От передвижников — чувственный реализм ощущения окружающего мира и цепкость в эстетическом улавливании деталей (вспомним вокальное творчество Мусоргского или его знаменитые «Картинки с выставки»!). От Ключевского — невероятное для музыканта вживание в апокалиптическую атмосферу российской истории и современное ее прочтение.

Не вчера подмечено, что оперы Мусоргского смотрятся как актуальные политические репортажи. Шекспировское начало у Мусоргского проявляется в имманентно присущем ему (и никому другому!) сплаве трагического и комического. Послушайте такие шедевры, как «Козел», «Светик Савишна» или «Блоха». А дух протопопа Аввакума живет в невероятно своеобразном языке произведений «Мусорянина», как шутливо называл его критик В. Стасов, — причем языке не только музыкальном, но и вербальном: литературный талант Мусоргского был не меньшим, чем музыкальный, большинство текстов для своих сочинений он писал сам. Даже в своих письмах Модест Петрович виртуозно стилизовался под множество историко-социальных масок, неоднократно претворенных в собственном творчестве (дьяк, монах, старовер). Мусоргский предельно личностно «ретранслировал» в своем творчестве великий и страшный XVII век, в котором жил Аввакум, — век великих потрясений и грозных исторических разломов…

…В опере «Борис Годунов» юродивый бросает в лицо царю: «Нельзя молиться за царя Ирода». И — в момент исступленной радости ослепленного и оболваненного народа — прорицает: «Скоро враг придет, и настанет тьма». Голосом своего героя здесь обращается ко всем способным слышать и думать сам Мусоргский.