Виктор Александрович Подшивалов родился в 1936 году, более 50 лет живет в Екатеринбурге. 47 лет проработал на производстве. Печатался в журнале «Урал», за воспоминания «Мама и война» получил премию журнала в 2015 году.

Возможно, профессиональные литераторы найдут поэму-реквием Виктора Подшивалова стилистически несовершенной, но искренность и глубина переживаний автора не могут никого оставить равнодушным.

«Родное пепелище» (Несвязные воспоминания и размышления
«ребенка войны»)

В который уже раз я посещаю родные мне места, —
Тот уголок земли,
где прожил от рожденья до двадцати годов...
Прошла большая жизнь, сменились поколенья,
Переменилось многое в стране и даже в мире,
И я, — свидетель этих перемен, —
рассказываю внукам о нашем прошлом...
И, первый в памяти — военный «сорок первый» год ...
Еще весна... Брат закрепил скворечник на березе...
Вот в нем уже скворцы и ласточки под крышей дома...
А мне — пять лет! Начало лета!.. Солнце!..
Каникулы у школьников!.. Но — началась война...
Война не напугала нас; мы знали, —
какая-то война уже была недавно.
Она закончилась, и наш отец домой вернулся...
Поэтому, вначале нам страшно не было, —
(Природа каким-то образом ребенка бережет).
Еще Некрасов подметил это и сказал, что
«... В золотую пору малолетства
Все живое счастливо живет».
Вот мы и жили и, временами, наверно, были счастливы.
(Ведь счастье не бывает постоянно).
Война нас научила считать за счастье —
Возможность вовремя покушать,
Неважно что, но только чтобы голод утолить...
Сказать, что страха вовсе не было — неправда:
Страх нагнетали плачущие люди, — родные, взрослые:
Как можно было нам не испугаться,
Увидев плачущего нашего отца при расставанье с нами?..
Невыносимо было слышать этот плач:
В нем было все: несправедливость, скорбь,
отчаянье и безысходность...
Изо дня в день мы видели страданье нашей мамы,
спасавшей нас от голода и холода;
И всего больше боялся я увидеть страх в ее глазах,
Но, к счастью, не видел никогда ни слез, ни страха,
Даже в те дни, когда было объявлено
о подготовке к эвакуации, —
Когда страх был всеобщим и бесконечно долгим...
Всех напугал приказ: «Каждой семье — землянку!» —
Гадали, для чего? — Нам объясняли: —
«Придут враги и все дома сожгут».
А, между тем, распространялись слухи о том,
Что есть приказ нашим войскам —
При отступлении сжигать дома, не оставляя ничего врагу...
«Землянку» нашу помню хорошо:
там было сыро, тесно, неуютно.
Мы — дети, играя, залезали в нее почти ползком,
и заполняли все ее пространство;
И возникала мысль: — «А где же будет мама?» —
Ответа не было...
Война нас захватила целиком: враг под Москвой,
В блокаде Ленинград, фронт — рядом с нами.
Чужие самолеты хозяйничают в нашем небе;
Отец на фронте, наступила осень...
С утра до ночи мама на работе, брат — или в школе,
или помогает маме на колхозной ферме,
А мы с сестричками ждем в остывающей избе:
Я — старший; холодно, и на прогулку не идем,
Одетыми сидим перед окном, и наступает вечер;
Уже темно, но мы не можем зажечь даже «коптилку», —
Это опасно, и спички мне поэтому не доверяют...
Мои сестрички, плача, просят меня сходить за мамой.
Они уж знают, что с приходом мамы
в избе будет светлее и теплее,
И мама приготовит что-нибудь поесть.
Но я «уже большой», и знаю, что можно, что нельзя...
И мы сидим... сидим, не видя в темноте друг друга,
лишь ощущая по дыханию...
Мне кажется, так было постоянно —
все нескончаемые дни войны...
Зимой, уже в начале 1942-го,
В деревню привезли из Ленинграда нашу сестру...
Ее, едва живую, спасали всей деревней,
И вскоре она поправилась и постоянно приходила к нам.
И от нее узнали мы об ужасах блокады,
Как умирали люди семьями, квартирами, домами...
Когда все умерли в ее квартире, она, десятилетняя,
Взяв документы матери, спустилась вниз, во двор,
И люди, собиравшие умерших, ее куда-то отвезли.
Она не знала, на чем и сколько времени ее везли...
Случилось чудо: идет война, пожары и бомбежки,
Не ходят поезда, а умирающий ребенок
Доставлен был по адресу в деревню,
К сестре умершей его матери... И был спасен...
Отчетливо запомнилась весна 42-го года:
Фронт снова приближается, и снова — страх
перед возможной эвакуацией;
И огород еще пустой, а из продуктов
осталась лишь проросшая картошка.
И потому, мы бродим по болотам,
разыскивая гнезда диких уток,
И по полям — в надежде — найти съедобную траву...
Ждем урожая, — всей семьей работаем на огороде,
Рвем свежую крапиву для «борща», с опаской наблюдаем,
Как вражеские самолеты разбрасывают лживые листовки
И бомбят железную дорогу «Бологое — Рыбинск»
и близкую к нам станцию «Шишково»...
Всем миром провожаем уж не отцов, а братьев на войну,
Встречаем раненых и получаем «похоронки»...
Зимы 42-43-его годов боялись все: —
Нет дров, здоровых лошадей отправили на фронт;
С сестричками сидим в нетопленной избе,
А мама с одиннадцатилетним нашим братом
На хромой лошадке уехали за хворостом в неблизкий лес.
Днем приходила к нам соседка, приносила кашу,
Мы пообедали и забрались на печь...
Девчонки, наревевшиеся за день, уснули скоро,
А я лежу и слушаю, как воет вьюга и сотрясает избу...
Я думаю — и об отце, воюющем с врагом,
Но больше — о маме и о брате: — что будем делать мы,
Если они погибнут, застигнутые бурей в ночном лесу?..
Перебираю варианты:
— Вот мы идем по улице, надеясь,
Что кто-нибудь нас, плачущих, увидит и позовет к себе...
— Нет, не получится, — и плачущих, и нищих
слишком много,— как всем помочь?..
— Уж лучше мы пойдем в соседнюю деревню —
К любимой нашей кресне, — маминой сестре.
Она нас не оставит, хотя недавно получила похоронку,
И без отца остались четверо своих, — таких, как мы.
Она нам скажет: «Что ж, располагайтесь,
раз так случилось, как-нибудь переживем».
И, с этой мыслью, успокоившись, я тоже засыпаю...
А просыпаюсь от перестука маминых ухватов,
И вижу, отраженное в окне,
Играющее пламя от горящих дров в печи
и спящего со мною рядом брата.
Все дома... Радость!.. Счастье!..
А в 43-ем, в мае, нам привезли отца;
После раненья он долго был в госпиталях...
Его мы ждали, но то, что мы увидели, нас потрясло:
В остановившейся под окнами подводе,
Лежит какой-то человек в шинели, но без шапки,
С клоками темными волос на голове,
С лицом, заросшем серою щетиной, — чужой,
Но мама почему-то пытается помочь ему подняться.
Ей кто-то помогает, и человек, спустив с телеги ноги,
Взял в руки костыли и, путаясь в шинели, встал неловко,
И сделал первый «шаг-скачок»
по направленью к нашему крыльцу...
Девчонки, испугавшись, куда-то убежали;
Я, пораженный, стою в избе перед окном и жду,
А он, скачком переступив порог, остановился
И, увидав меня, сказал: «Как вырос, Витя!»...
Только тогда я понимаю, что это наш отец...
Уже два года идет война... В блокаде Ленинград,
Идут жестокие бои под Вязьмой, и занята врагом вся Украина...
Но враг уже отброшен от Москвы,
И важная одержана победа под Сталинградом...
Мы не умеем еще читать, но узнаем от старших,
О чем сообщают ежедневные газеты,
И знаем наизусть стихотворения о войне:
И «Жди меня», и про «дороги Смоленщины»;
И распеваем вместе с взрослыми «Землянку»,
И верим, что «наше дело правое, что враг будет разбит,
И что Победа будет все равно за нами!»...
В деревне наступает время жатвы, и главная забота —
«Убрать созревший хлеб и сохранить до зернышка!»
На эту «битву» выйдут все, от мала до велика, и победят...
Но до Победы останется еще два полных года...

Родимый край, край торфяных болот,
кустарников, лугов и мелких речек,
Край малых деревень, лежащих по холмам,
И связанных между собой дорогами — родными,
С ромашками вблизи тележной колеи,
С тропинками для пешеходов, едва заметными,
с утоптанной травой и подорожником...
По тем дорогам шли пешеходы по своим делам,
Перевозилось все, что нужно
для повседневных нужд и про запас:
Свозилась в ригу рожь для молотьбы,
По чердакам и по сараям развозилось сено,
С полей и огородов по домам перевозились овощи;
Тянулись в город груженые подводы
и возвращались налегке обратно.
По этим же дорогам к местам боев шли «маршевые роты»,
А им навстречу — обозы с ранеными
и погорельцы из занятых врагом краев...
Картины детства — навечно в нашей памяти:
В то время — перед войной, в войну и позже —
Там было тесно: деревни вдоль дорог,
переходили незаметно одна в другую;
Избы деревень ютились среди верб, берез и тополей,
Родные огороды с картошкой, луком, свеклой, огурцами —
Вплотную примыкали ко дворам;
Поля вокруг, размеченные строго
под «семипольный» севооборот,
Возделывались чисто, аккуратно и радовали глаз;
Особо оберегали рожь,— наш драгоценный хлеб, —
И вид ржаного поля нам позволял судить об урожае,
И будем ли мы с хлебом в предстоящий год...
В деревне всему началом всегда был труд, —
Трудом лишь создавалось и на нем держалось
благополучие.
Его основой был человек и с ним его помощник —
трудяга-конь, а из орудий было —
Телега, сани, плуг, топор, лопата, коса и серп.
Все это видя с детства, мы, ничему не удивляясь,
вступали в жизнь...
(«Крещеньем» для вступающего в жизнь считалась
Поездка в дальний лес за хворостом... Запомнилось:
Отца уж нет, брату шестнадцать лет, а мне — одиннадцать...
Злой мартовский мороз; еще темно, а мы уже в пути.
Дорога — легкой рысью — один час;
Замерзли, но терпимо... Работаем — брат рубит, я ношу,
барахтаясь в снегу по плечи.
Часа за три-четыре собрали воз, — до пота разогрелись...
Обратная дорога — два часа, — сил нет идти, —
Залез на воз и всю дорогу просидел: — окоченели ноги
И «отходили» с нестерпимой болью, —
В холодном тазике «отогревал» их со слезами,
выслушивая наставленья мамы)...
Тогда так было и, наверное, веками до пота и до крови
Трудились наши предки на этих землях, бедных и скупых,
И потому так дорога была эта земля
покинувшим, но помнящим деревню людям:
Ахматова писала, например, как ей
«... все памятна до боли
Тверская скудная земля»,
А Цветаева напоминала о себе из заграницы...
«Русской ржи от меня поклон,
Ниве, где баба застится...»
———————————
Стою на безымянной высоте, в той точке,
где пересекались две дороги:
«Большак», ведущий в город, и наша местная, —
По ней ходили в школу и ездили в соседние деревни...
На этом месте была когда-то кузница...
При коллективизации кузнец был «раскулачен»,
и кузницу перенесли в деревню.
Такого стресса потомственный кузнец не выдержал,
И вскоре ни кузнеца, ни кузницы не стало...
Воспоминания об этом и сейчас наводят грусть...
Гляжу вокруг и вижу следы окрестных деревень;
Они заметны по старым тополям, еще не павшим.
А деревень давно уж нет... Их было много,
Я всех их помню, бывал неоднократно в каждой,
С их жителями был знаком еще по школе...
Везде шумела жизнь; еще без электричества
С гармошкою гуляла молодежь до полуночи...
И, представляя картины прошлого, я не могу поверить,
Что ничего уж нет, — кругом на километры —
Заброшенные земли, — бурьян на месте бывших деревень,
Местами черные следы от травяных пожаров...
Передо мною — бывшая господская усадьба:
Вот наш любимый пруд, — он сократился в площади,
Заилился, местами оброс осокой, камышом,
Красивый его остров расплылся, заболотился,
А среди старых берез и тополей едва заметен дом
С кудрявым ивняком, проросшим сквозь крыльцо
и с обвалившеюся кровлей...
А за этим домом, — если пройти через «низину», —
Даже закрыв глаза, я вижу деревню нашу «Мошнино»...
Ее уж тоже нет, но занимаемое в прошлом ею место
Просматривается сквозь заросли кустов:
Я представляю, как «меж нив златых и пажитей зеленых»
Стояли два ряда домов и окнами смотрели друг на друга
И на дорогу, — бывшую широкую дорогу...
В раздумьях и воспоминаньях стою, смотрю...
Остановился взгляд на зеленеющем вдали холме...
Я сразу не узнал, — ведь это кладбище!
Вокруг него лишь редкие березы были раньше ...
Там наш отец, — израненный, больной, —
он умер через год после войны;
Мне было десять лет, — я помню,
Как хоронили всей деревней без почестей и лишних слов,
Лишь старый поп дал тайное согласие
«отпеть» не верящего в бога коммуниста.
Что там сейчас? — Еле заметный бугорок и крест —
и многолетняя «трава забвенья»...
Прости, отец, тебя мы не забыли, но без тебя
Нам предстояло пережить нужду и голод послевоенных лет...
Разъехавшиеся по городам и весям, мы помним
и, хотя нечасто, но посещаем наше пепелище
и одинокую твою могилу...