«Крысы съели женщину заживо»
Конец июня — время выпускных балов. Счастливые лица, красивые наряды, танцы до утра — юность празднует начало взрослой жизни. Их ровесникам, заканчивающим школу в 1941 году, будущее перечеркнула война.
О судьбе своей мамы Марии Ивановны Денисовой, выпускнице одной из ленинградских школ, пишет екатеринбурженка Галина ТИТОВА.
Такой долгожданный выпускной вечер — 21 июня 1941 года. Прогулки по мирному Ленинграду, песни до утра под сияние белой ночи, веселый смех, споры. Вчерашние ученики наперебой делились планами, надеждами. И мама моя тоже открыла друзьям свою заветную мечту — стать врачом...
Все рухнуло в одночасье, когда вернулась она утром домой и услышала страшное слово «Война!». Вместе с братьями собралась на фронт, но в райкоме комсомола отказали — ей было всего 16. И она пошла на завод.
Это потом она вытянулась, подросла, а тогда еще плохо доставала до станка, и под ноги ей, как и другим подросткам, приспособили подставку. Зато она быстрее всех научилась вытачивать снаряды, каждый из которых благословляла словами: «Братики, бейте их, гадов!».
Вскоре город оказался во вражеском кольце, а в нем — и три моих дорогих человека: бабушка, мама и мамина старшая сестра — моя тетушка Таня.
900 дней жестокой блокады! Летом еще как-то можно было держаться, а зимой — совсем худо. Ни тепла, ни света, ни еды. Им, работающим, выдавали по
С голодухи ели все, что можно и что нельзя, лишь бы чем-то наполнить желудок. В городе не осталось ни собак, ни кошек. Ели даже крыс. Но их поймать было трудно.
Бабушке иногда удавалось достать немного столярного клея, и тогда «суп» получался наваристым, как студень.
А однажды тетя Таня принесла домой гостинец — кусочек старого, изорванного приводного ремня, который не выбросили на свалку, а аккуратно поделили между работниками смены. Его можно было варить: ведь на нем были остатки машинной смазки. Получился праздник, и как раз — к Новому году: похлебка с картофельной кожурой и настоящим маслом, хоть и машинным!
Тяжелее всех переносила голод моя мама — молодой организм еще рос и требовал пищи. Бабушка и тетя Таня ухитрялись подсунуть ей кусочек от своего пайка.
Самым важным приобретением в зимние дни была печь-«буржуйка». На ней кипятили «чай», варили похлебку, возле нее отогревали свое замерзшее тело и душу. Дров не было. В ход шло все, что могло гореть: мебель, книги. Иногда после бомбежки случалось раздобыть обломок деревянной рамы или кусочек разбитой двери.
Как-то мама подобрала осколок разбитой березы. Смотрит, а бабушка ест кору с полена! Свой-то паек она поделила между дочерьми. Они это поняли после.
Потом заболели и бабушка, и тетя Таня — от голода распухли так, что совсем не могли ходить. Лежали на кровати, как две огромные подушки, и тихонько умирали.
Стало совсем плохо: их хлебную норму, как неработающих, урезали до иждивенческой —
Мама уже не могла после работы остаться ночевать у станка. Худенькая, высохшая, как щепочка, она бежала на рынок, потом домой — покормить своих близких, полечить их — хотя бы добрым словом.
То запоет какую-нибудь веселую песню, чтобы поднять у них настроение, заставить улыбнуться, пробудить к жизни. Голосу моей мамы могла позавидовать любая оперная дива. Чаще всего она пела бабушкину любимую, белорусскую: «Ты ж моя, ты ж моя, пирапелочка...», да не грустно, а весело, с пританцовкой. И вот уже обе больные заулыбались, пытаются ей подпевать, и вроде им немножко легче стало.
Такая она была проворная, моя мама: то достанет где-то горчицы, намажет ее на хлеб: «Лазарет, стройся в очередь! Я вам «пироженки» принесла!».
То отстоит несколько часов за дурандой. Дуранда — жмых от подсолнечного масла — очень твердые брикетики. Она размочит их, провернет на мясорубке, напечет лепешек и радуется: «Вот какой я вам деликатес приготовила! Хорошо, что дуранада продается без карточек…» Так она их и `выходила.
По ночам дежурила в отряде ПВО: сбрасывала с крыш горящие зажигалки, тушила пожары, да еще успевала рыть окопы, осваивать винтовку и учиться на курсах медсестер. Стала сандружинницей, потом работала в госпитале медсестрой.
Зимой она чуть не погибла: в прорубь на Неве упал мальчик — худенький, посиневший — ведро перетянуло. Мама успела схватить его за курточку, вытащить, а сама соскользнула в воду. Слава богу, рядом были люди!
Другая беда осажденного города — крысы, которые огромными `толпами нападали на склады, уничтожая и без того скудные запасы продовольствия. Это был еще один враг — организованный, умный, беспощадный.
Однажды мама видела, как на упавшую, ослабевшую женщину набросилось целое полчище этих тварей. Они шипели и кидались на всех, кто пытался их отогнать, даже выстрелов не боялись. Они рвали и ели ее… живую!..
Не помня себя, мама прибежала домой и долго не могла ни с кем говорить — ее трясло от жалости, страха, отвращения. Тогда у нее появились первые седые волосы. В шестнадцать лет...
Много времени спустя, вспоминая те страшные дни, она удивлялась: «В те годы, в юности, что только приходилось выдерживать: поздней осенью, по пояс в ледяной воде разгружала баржи с продуктами — и не болела! А сейчас чуть ветерок подул — уже «захрюкала»!..» Замечательная была у меня мама — веселая, всегда с юморком, но вся-вся насквозь больная. Последствия блокады.
Мамино поколение сумело не только выжить, выстоять в те страшные дни, но еще и фронту помогать! Иногда я спрашиваю себя: а я — смогла бы? Ночью под обстрелом бегать по скользким крышам многоэтажек. Обжигая руки, сбрасывать горящие «фугаски», тушить пожары, ходить по квартирам — искать, кого еще можно спасти, а с утра — снова стоять у станка. Голодная, замерзшая, еле живая. Думать и заботиться не только о себе, а обо всех: о близких и далеких, о знакомых и совсем чужих людях, делиться последним куском хлеба с умирающими. И так — 900 дней подряд!..
Способно ли на такое самопожертвование новое поколение, воспитывающееся совсем в других условиях? Не знаю. Самое главное, чтобы нынешним выпускникам никогда не пришлось пережить то, что пережили выпускники 1941 года.
