Прославленный поэт-символист Константин Бальмонт отозвался на этот ослепительный старт такими стихами: «Но, брызнув бешено, все разметал прилив. Прокофьев! Музыка и молодость в расцвете! В тебе востосковал оркестр о звонком лете, и в бубен Солнца бьет непобедимый Скиф».

Между тем начиналось все как будто бы обычно. Детство в селе Сонцовка (на Донбассе) в семье ученого-агронома. Домашнее воспитание, первым учителем была мать Мария Григорьевна, также творчески одаренная женщина. Классический путь вундеркинда — первые детские оперы «Великан» и «На пустынных островах» юный Сережа написал в 9—10 лет… Потом — Санкт-Петербургская консерватория, старейшая в России (по классу композиции и фортепиано). Среди учителей — сплошные мэтры: Н. Римский-Корсаков, А. Лядов, Н. Черепнин, Я. Витол… Все они отмечали колоссальное дарование юноши — и одновременно его невероятную строптивость, упрямство в отстаивании своего творческого видения: в этом — весь Прокофьев, на протяжении всей его жизни.

Потом — окончание консерватории и… мгновенная зрелость! Композитор сам выступал как пианист — он был блестящим исполнителем, громкая слава — и неизменно сопровождавшие скандалы. Новаторство музыки Прокофьева, ее футуристический дух были таковы, что многие мэтры русского искусства (например, А. Глазунов) категорически не принимали ее. «Автор прекрасно играет; следовательно, вся та музыкальная грязь, которую мы слышали, и есть его правда»: так издевательски отозвалась на одну из прокофьевских премьер петербургская критика… Не мудрено: гениальный Концерт № 1 для фортепиано из-за нарочито повторяющейся (23 раза подряд!) агрессивной музыкальной фразы вступления музыканты до сих пор называют «По черепу»! Но композитора это не смущало: однажды на упреки музыкантов в «неудобстве» его музыки Прокофьев отрезал — «Я думал не о вашем удобстве, а о художественном эффекте!». Да, эпатаж был свойственен Прокофьеву не только в творчестве: современники отмечали, что ярким был даже внешний вид Прокофьева: он мог позволить себе броские цвета и сочетания в одежде… Столь же бескомпромиссен был композитор и по жизни: так, в 1917 году, после начала известных октябрьских событий, он бесповоротно принимает решение об эмиграции. «Ехать в Америку! Конечно! Здесь — закисание, там — жизнь ключом; здесь — резня и дичь, там — культурная жизнь, здесь — жалкие концерты в Кисловодске, там — Чикаго, Нью-Йорк. Колебаний нет, я еду!». Когда А. Луначарский спросил у Прокофьева, почему он уезжает, Прокофьев с юмором ответил: «Вы, большевики, уж очень любите стрелять. А под стрельбу — музыка не пишется. Когда вам надоест этим заниматься — может быть, вернусь». Он и действительно вернется — в 1933 году, после 16 насыщенных и ослепительных лет на Западе; вернется просто потому, что захочет увидеть Родину. Он еще не знал, что этот шаг будет необратимым — из сталинского СССР выхода не было, как из черной дыры… И здесь его ждет имидж «советского композитора», официальное признание — и арест его первой жены Лины, ссылка ее в мордовские лагеря. Позднее же, в 1948 году, во время печально знаменитой кампании по «проработке» композиторов Прокофьев вместе с другими гениями отечественной музыки подвергнется разгромной «монаршей» критике как «формалист». Его музыка окажется «чуждой единственно правильному стилю социалистического реализма». Последует несколько ужасных лет, когда подчас гению русского модерна было просто… элементарно нечего есть: по воспоминаниям М. Ростроповича, ему приходилось буквально выгрызать у Союза композиторов какие-то жалкие крохи материальной помощи гению… Вот когда пригодится Прокофьеву его железный характер, его ставшая притчей во языцех несгибаемость! Композитор не сломался, даже не стал ритуально «каяться» и «исправляться», что тогда сделали почти все его коллеги. Он в последние годы жизни тяжело болел, врачи запрещали ему писать музыку (перенапряжение смертельно опасно!) — но творец отвечал: «Неужели вы не понимаете, что для меня гораздо опаснее держать всю мою рождающуюся музыку в себе?». И — тайком от эскулапов садился и работал, создавал шедевры… Он умер от гипертонического криза 5 марта 1953 года, в один день со Сталиным, — и его похоронили с огромным трудом (что творилось тогда в Москве — общеизвестно!), а страна только через несколько дней узнала, что потеряла гения…

Но был ли Прокофьев только ниспровергателем, футуристом, творцом железных звучаний? Это начало действительно доминирует во многих его сочинениях, это — своего рода «фирменный знак» прокофьевской музы. «Скифская сюита», пять фортепианных концертов, симфонии, балеты «Стальной скок», «Блудный сын» и «Ала и Лоллий», «Кабардинский» квартет, экспрессионистские оперы «Игрок» (по Достоевскому) и «Огненный ангел» (по В. Брюсову), фортепианный цикл с говорящим названием «Сарказмы», многие фортепианные сонаты… Да, в них музыка являет себя, говоря словами Маяковского, «весомо, грубо, зримо»… Но уникальность Прокофьева-композитора — в его совершенно неожиданной многоликости. Слушая его произведения, подчас написанные в одно и то же время, можно подумать, что их сочинили разные авторы, — настолько велик разлет стилистики и образности. Нет, конечно, четко очерченный авторский стиль Прокофьева узнаваем всегда — но в его рамках композитор умудряется быть настолько пластичным, что это подчас вызывает изумление… «В лирике мне всегда отказывали, и, не поощренная, она развивалась медленно», — с горечью заметил в конце жизни композитор. Но тонкая, «паутинная», по выражению критиков, лирика — столь же имманентна для Прокофьева, как и брутальность! Вспомним обе скрипичные сонаты, проникновенный Первый скрипичный концерт, «Ромео и Джульетту», «Золушку», «Мимолетности»; наконец, мудрое завещание творца — Седьмую симфонию… Но тут же — величественная эпика «Войны и мира», «Александра Невского», «Ивана Грозного», Пятой симфонии, «Семена Котко»… И неподдельный трагизм, которым отмечены многие страницы прокофьевской музыки — в тех же «Ромео и Джульетте». «Семене Котко», «Огненном ангеле», в Третьей и Шестой симфониях. И тонкая «неоклассицистская» стилизация «Классической симфонии» и Симфониетты, и грубоватое фольклорное начало балета «Сказ про шута, семерых шутов перешутившего», и добрый насмешливый юмор «Пети и Волка», и злая сатира Симфонии-концерта для виолончели с оркестром. В финале последней композитор пародийно цитирует известную в те годы песню «Ах, выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем»: учитывая, что сочинение было написано еще при жизни всесильного тирана — создатель такой демонстрации просто рисковал головой.

«Классический композитор — это безумец, сочиняющий вещи, непонятные для своего поколения», — так однажды сказал сам Прокофьев. «Лучше всего я понимаю Солнце благодаря нескольким гениальным личностям, с которыми имею счастье быть знакомым: один из них — это Вы», — так высказался гениальный пианист Артур Рубинштейн. А современный композитор Александр Раскатов напишет: «Творчество Прокофьева — явление настолько гармоничное, что даже удивительно, как «вывихнутый в суставах» ХХ век смог породить нечто подобное. Этот солнечный свет был неистребим, и Прокофьев пронес его через все коллизии своей нелегкой жизни».