Даже на фоне всех титанических фигур, которыми по праву гордится поэзия России, Гумилев занимает эксклюзивную нишу в российской литературной традиции. Эта ниша — модернистский неоромантизм, красивое эстетизированное ницшеанство.

Даже биография Гумилева экзотична и, можно сказать, литературна. Свое первое стихотворение, по рассказам Анны Ахматовой, будущий поэт сочинил в 6 лет — и оно было про «прекрасную Ниагару». В нем уже были узнаваемы эстетический вкус и образные пристрастия поэта.

Гумилев рос крайне болезненным ребенком — его постоянно мучили головные боли, он плохо переносил шум, позднее у юноши обнаружился туберкулез. Учился Николай в гимназии при знаменитом Царскосельском лицее, учился плохо, единственная пятерка была по логике. Он был на грани отчисления, но директор гимназии — знаменитый поэт Иннокентий Анненский — отстоял Гумилева. На все недоуменные вопросы о плохой успеваемости своего подопечного Анненский отвечал: «Все это правда, но ведь он пишет стихи!». «Слегка седеющий поэт», «последний из царскосельских лебедей», как благодарный Гумилев впоследствии охарактеризовал Анненского, стал для грядущего идола акмеизма тем, кем стал в свое время Державин для Пушкина…

А потом? Становление собственного творческого почерка, дружба с Брюсовым, бунт против модного тогда символизма, основание легендарного «Цеха поэтов». Рождение нового поэтического направления, получившего название «акмеизм» (от греческого «акмэ» — пик, максимум, высшая точка), требование «свести поэзию с небес на землю». Влюбленность в жизнь и красоту во всех ее проявлениях, донжуанский список, роман с поэтессой Елизаветой Дмитриевой, дуэль из-за нее с поэтом Максимилианом Волошиным. Наконец женитьба на Анне Ахматовой, чей литературный гений был открыт именно Гумилевым. Рождение сына Льва — будущего оригинального ученого и исторического мыслителя.

Союз с Ахматовой был крайне драматичным — по самой стандартной, заурядной до банальности причине: двум гениям в одной семье всегда трудно ужиться… «Из логова змиева, из города Киева я взял не жену, а колдунью. А думал — забавницу, гадал – своенравницу, веселую птичку-певунью. Покликаешь — морщится, обнимешь — топорщится, а выйдет луна — затомится. И смотрит, и стонет, как будто хоронит кого-то — и хочет топиться…». В этих полушутливых стихах Гумилева — весь заколдованный круг его неразрешимых отношений с Ахматовой, завершившихся почти запрограммированным расставанием.

Совсем экзотическая страница гумилевской биографии — его африканские вояжи. Со времен кавказской одиссеи Лермонтова подобной страницы не было в биографии ни у одного корифея русской литературы. Гумилев словно повторял знаменитые пушкинские слова «Под небом Африки моей». Романтики в нашем Отечестве были и до Гумилева, но ни один из них не стремился реально, собственным опытом познать те «странные вдали чьи-то города», в которые уносилось мечтаниями не одно поколение последователей романтической эстетики. Гумилев решился на этот шаг, захватывающий и смертельно опасный. Потому что его творческая натура была необычайно цельной, не терпящей расхождения между сломов и делом. И для Гумилева не только художественным образом, но и властным императивом был мир героев, о которых он напишет: «И, взойдя на трепещущий мостик, вспоминает покинутый порт, отряхая ударами трости клочья пены с высоких ботфорт. Или, бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыпется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет». Отсюда — несколько экспедиций на Черный континент, путешествия по Египту, Эфиопии, Сомали и Джибути. Дружба с великим и грозным эфиопским негусом (императором) Менеликом II. Встречи с будущим монархом Эфиопии Рас Тафари, он же Хайле Селассие I, чья личность и трагическая судьба спустя столетие породит религию и культуру растаманства. Об этом знаменитые строчки поэта: «Мы рубили лес, мы копали рвы, вечерами к нам подходили львы. Но трусливых душ не было меж нас — мы стреляли в них, целясь между глаз». Сбор уникальных экспонатов, тысячекратные риски для жизни, необходимость жить и охотиться в майн-ридовском стиле — и рождение поэтических шедевров (таких, например, как навеянная эфиопскими впечатлениями поэма «Мик»). А в «женской» поэзии Гумилева появятся такие всемирно известные строки: «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, и руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далеко, далеко, на озере Чад изысканный бродит жираф»...

По-особому раскрылась личность Гумилева в трагические дни Первой мировой войны. Поэт, как никто другой, осознавал нечеловеческую сущность войны, ее абсолютную несовместимость с дорогой ему культурой Серебряного века — и, встретив в грозные августовские дни 1914 года Александра Блока, сказал друзьям: «Неужели и его коснется весь этот кошмар? Ведь это все равно что зажарить соловья!». Но сам счел своим долгом пойти на фронт. Он имел все права остаться в безопасном Петрограде по состоянию здоровья — но буквально выбил из врачей справку о годности к строевой службе! Служил в конной разведке, ежедневно рискуя жизнью. Получил два Георгиевских креста. И вот уже в его поэзии начинают звучать такие драматические мотивы: «Та страна, что могла быть раем, стала логовищем огня. Мы четвертый день наступаем, мы не ели четыре дня…».

А потом — две революции, крах монархии, краткий звездный миг Временного правительства и кровавое торжество большевиков. Поразительное признание, принадлежащее самому Гумилеву: он вспоминал, что именно в дни узаконенного богоборчества вдруг ощутил непреодолимое желание демонстративно осенять себя крестным знамением при виде каждого храма… В этом — весь Гумилев, его непокорная и непреклонная душа «конкистадора» и «флибустьера». Он собственноручно расписался в этом высоком «суперменском» нонконформизме еще в раннем стихотворении «Волшебная скрипка», где предупредил самого себя: «Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье, и уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть — тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи в горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь. Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ! Но я вижу — ты смеешься, эти взоры — два луча. На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ и погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!». «Бешеные волки» впились в его горло во время печально известно «таганцевского дела», фальсифицированного и инспирированного ВЧК. Арест, допросы с пристрастием, на тюремных фотографиях Гумилева — следы пыток на лице. Гордый отказ оговорить кого-нибудь — и расстрел на Лисьем Носу близ Питера, и неизвестное доныне место погребения. Опять-таки как у самого поэта: «И умру я не на постели, при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели, утонувшей в густом плюще»… За Гумилева просили многие мэтры русского искусства, но «Ильич» железобетонно изрек: «Революция не нуждается в гениях». И имя расстрелянного поэта на 70 с лишним лет было вычеркнуто из русской литературы… Но история все расставляет на свои места — и «империя зла» канула в Лету, а поэзия Гумилева вернулась к нам. И из мировой культуры никогда не вытравить имя того, кто в расцвете творческих сил пророчески написал о себе: «Как всегда, был дерзок и спокоен и не знал ни ужаса, ни злости. Смерть пришла, и предложил ей воин поиграть в изломанные кости»...