Эту картину, уже получившую две престижные награды на 72-м Венецианском фестивале, необходимо посмотреть каждому, кто понимает толк в авторском кино и неравнодушен к мировой культуре. Ибо лента — гениальна. Можно сказать: Сокуров как художник — превзошел самого себя. «Франкофония» представляет собой шедевр умного кино даже на фоне всех предыдущих блистательных лент режиссера — таких, как «Скорбное бесчувствие», «Молох», «Телец», «Солнце», «Фауст», «Русский ковчег»… Этот фильм, весьма непростой в своей «партитуре», перенасыщенный многозначной символикой, ставящий неоднозначные нравственные ребусы, заставляет думать.

Картина — не сюжет, а рефлексия, что вообще типично для сокуровского кинематографа. Уже начало задает тон всему экранному повествованию. Две, казалось бы, не связанные между собой линии: взгляд на ХХ век из его безмятежного (пока!) начала — и драма, разворачивающаяся в наши дни. Перед нашими глазами — хроника времен правления Николая II; мы видим мирные картины жизни — и старинные фотографии Льва Толстого и Чехова. «Лев Николаевич, Антон Павлович! Что вы видите в будущем России и мира?» — вопрошает автор двух титанов русской литературы. Прямое «брехтовское» обращение к зрителю — тоже характерная черта стилистики Сокурова. И… перед нами новое фото: Толстой и Чехов… спят. «Ну вот, отцы уснули», — комментирует закадровый голос. Они действительно уснули — вечным сном: Толстой — на своем смертном ложе в Астапове, Чехов — в Баденвейлере… Они уже ничего не скажут как люди — но они уже ответили пророчески на заданный вопрос на страницах своих великих произведений: ответ — в «Воскресении», «Холстомере», «Власти тьмы», «Острове Сахалине», «Палате № 6», «Трех сестрах», «Вишневом саду». И ответ этот — грозен…

А вот иной, сегодняшний сюжет: автор безуспешно пытается связаться по скайпу с другом, капитаном Дерком, который перевозит на своем корабле бесценные произведения искусства через океан. Сокровища — в огромных контейнерах, на океане — страшная буря, корабль идет в эпицентр шторма, каждая лишняя тяжесть — угроза гибели. В конце ленты морякам все же приходится сбросить в пучину несколько контейнеров… «Океан вод — вокруг нас, океан людской — внутри нас», — бесстрастно комментирует закадровый голос. Так задается катастрофический контекст рефлексии: судьба мира и человечества — в обрамлении вздыбленного мира…

И еще — главная, сквозная тема ленты: роль духовной и художественной культуры в судьбах этого самого мира. Культура, искусство — душа нашей ойкумены, без этой души наш мир мертв. «Красота спасет мир», трюизм по Достоевскому… Нет, все жестче: красота никого не спасает, она не может остановить ни смерть, ни войну, ни человеческую тупость и жестокость — и все-таки… Без прекрасного, без шедевров искусства, без непрерывной преемственности культуры — мир не может уцелеть. И, по мысли Сокурова, невозможность забвения этого — признак истинной цивилизации. С этого момента лента подходит к своему главному смысловому стержню.

…Перед нами — Лувр. Дворец французских королей, ставший одним из самых грандиозных и драгоценных художественных музеев мира. Мы идем по нему, ведомые виртуозной камерой блестящего оператора Брюно Дельбоннеля — и… встречаем двух призраков. (Этот момент — определенная самоцитата Сокурова по отношению к своей, более ранней картине «Русский ковчег»: там автор путешествовал по Эрмитажу в сопровождении гостя во времени — французского дипломата XIX века маркиза де Кюстина.)

Один призрак — странная, подчеркнуто некрасивая женщина в античном хитоне и красном фригийском колпаке, которую зовут Марианна. Да это же — общеизвестный символ Франции! Эта призрачная женщина — определенно безумна: на все обращенные к ней вопросы она отстраненно отвечает тремя словами — «Либертэ, Фратернитэ, Эгалитэ». Свобода, Равенство, Братство! Великий лозунг Великой французской революции: под ним были завоеваны фундаментальные свободы человечества — но под ним же в 1793 году был развязан чудовищный якобинский террор…

А второй призрак — до боли узнаваем: полный мужчина в треуголке и зеленом егерском мундире — ну, конечно, это Наполеон! Его появление не случайно: именно великий корсиканец создал тот Лувр, который мы знаем сегодня… В своей привычной самоуверенной манере Наполеон приглашает нас пройтись по залам своего детища, он выступает своеобразным экскурсоводом — с гордостью показывает экспонаты (особенно те картины, на которых запечатлели его самого, — например, грандиозное полотно Л. Давида «Коронация Наполеона»), почти по-детски восхищается экспонатами, привезенными в Лувр уже после его жизни (скажем, античную статую Ники Самофракийской).

«Я — это все здесь, без меня здесь — ничего нет»: эти слова император повторяет, как мантру. «Да прогоните же его!» — молит закадровый голос Марианну; но Наполеона из Лувра (и из Франции) прогнать невозможно — они уже неотделимы… Но император не только упивается законной гордостью — он делится с нами и весьма нетривиальными мыслями. «Искусство принадлежит всему человечеству, а местонахождение конкретной картины — это всего лишь результат военного счастья». Логично: ведь добрая половина картин Лувра привезена Наполеоном из Италии, в качестве трофеев; да и египетский зал — плод похода Бонапарта в страну фараонов… И тут рефлексия приобретает совсем драматический вектор.

На экране — 1940 год. Военное счастье переменчиво — и вот уже в столицу Франции входят немецкие войска, Гитлер поднимается на Эйфелеву башню… «Подлый народ, подлый король, подлое государство, не заслуживающее существования», — так Наполеон сказал о Пруссии. А если сейчас Германия так же скажет о Франции? Но нет, «Марианне» повезло; Германия и Франция — европейские сестры, и вот уже немецким солдатам зачитывают памятку — вести себя в замках и музеях корректно, ничего не разрушать, уважать и хранить сокровища культуры! «Сестра Германия признала за Францией право на жизнь», —  комментирует авторский голос; а вот за «большевистской» Россией — не признала… И вот уже на экране — горящий Павловск, летящие на Эрмитаж снаряды, на улицах Питера — трупы; и — рассказ, как в блокаду на Невском нашли мертвую женщину с ребенком, а на утро не оказалось ребенка и ног у женщины — съели…

В СССР дрались за каждый город, а Париж объявил себя открытым городом, «потерял честь» — но спас людей и шедевры культуры… Каково принимать решение в таком чудовищном выборе?  И — две судьбы, два человека, спасших Лувр: директор музея Жак Жожар и немецкий аристократ, руководитель Отдела по защите культурных ценностей (созданного в Берлине!), князь Франц фон Вольф-Меттерних. При встрече они — враги, победитель и побежденный: но общие идеалы и общая задача превращает их в союзников — и они становятся соратниками, они сообща, вопреки чаяниям нацистов,  героически сберегают музей от разграбления нацистами, для будущего торжества гуманизма (Меттерних даже получит от победившей Франции орден Почетного легиона!). Они — европейцы по духу, и это помогает им подняться над суетным ради вечного. Вот только каково им узнать (от автора), что ждет их в недалеком будущем — поражение Германии, гибель ее вечных художественных ценностей под бомбами союзников и штыками «большевиков», неоднозначное отношение к ним самим на родине как к коллаборационистам. Как трагический вопрос остается немая маска боли на лице немецкого аристократа и произнесенные почти в прострации слова Жожара: «Бред… бред»…

И — поразительный финал. На «мертвом» пустом экране — финальные титры и звучание сюрреалистического выворачивающего «микса»: брутальный гимн СССР, на который накладывается музыка «Песни об умерших детях» Густава Малера. Величайшего австрийского композитора, который всего на год пережил Льва Толстого, — но так же,  как и Толстой, чувствовал накатывающиеся на Европу и мир катастрофы. Гений, которого в нацистской Германии запрещали как еврея, а в СССР — как «немца» (и в обеих странах — как «модерниста»). Просто «иероглиф века»! А каково само сочинение — «Песнь об умерших детях»: снова — бьющий наповал символ (и сразу же вспоминается тот съеденный питерский младенец). И в памяти, венчая всю философскую конструкцию фильма, всплывают строки Бродского: «К чему близки мы? Что там, впереди? Не ждет ли нас теперь другая эра? И если так, то в чем наш общий долг? И что должны мы принести ей в жертву?»