Он — выходец из старинной среднедворянской семьи — это как раз та среда, которая после известных «жалованных грамот» Екатерины дала России наибольшее количество художественных гениев. Далекие предки Буниных — выходцы из Золотой Орды. Это тоже весьма типичная черта в биографии многих корифеев русской творческой интеллигенции: татарских предков имели Гоголь, Аксаков, Тургенев, Достоевский, Чаадаев, Булгаков… Наконец, Бунин — уроженец Центральной России: родился в Воронеже, детство провел в Орловской губернии (тургеневские и лесковские места!)… Это та самая благословенная российская глубинка, которая уже столько раз вскармливала гениев…

Самое интересное и показательное — это взаимоотношения Бунина с культурой Серебряного века. Это как раз «его» время: хронологически творчество будущего «первого литературного Нобеля России» полностью укладывается в рамки расцвета «русского Ренессанса», да и в личностном плане Бунин оказывается в окружении совершенно репрезентативных фигур — он был знаком и поддерживал дружеские отношения с Миррой Лохвицкой, К. Бальмонтом, В. Брюсовым, А. Куприным. Но… Общеизвестна предельная и демонстративная дистанцированность Бунина от всех доминировавших тогда литературных течений — символизма, акмеизма, футуризма, формирующегося постмодерна (виднейшими представителями которого впоследствии станут В. Набоков и М. Булгаков). «Пусть хоть весь мир хвалит все эти «измы» — не приемлю, и все тут!»: в этой резкой констатации — весь Бунин с присущей ему эстетической и человеческой категоричностью.

Он был настолько отстранен от любых художественных и иных «тусовок» (существование которых было своеобразным «логотипом» Серебряного века), что впоследствии знаменитый искусствовед и поэт Виктор Рутминский определил место Бунина в контексте эпохи как «поэта вне группировок». Здесь самым близким аналогом будет только Марина Цветаева, тоже принципиальный и последовательный «волк-одиночка» российской поэзии. Идеалом Бунина была эстетика русского литературного Золотого века — не случайно писатель столько лет состоял в эпистолярном и личностном общении с Чеховым, «последним из могикан» отечественной словесности XIX века. Совсем показательно, что в 1933 году Нобелевскую премию Бунину вручили с выразительной формулировкой: «За строгое мастерство, с которым он развивает традиции русской классической прозы».

 Но при этом было бы грандиозной ошибкой сделать вывод о консерватизме и традиционализме Бунина. При всем своем демонстративном пиетете к великим эстетическим нормам ушедшего века — Бунин в своем творчестве являет себя новатором не меньшим, чем все те, кого он отвергал с такой страстностью. Его новаторство — в тематике и самой философии его поэзии и прозы.

Казалось бы, большинство «сквозных» тем в творчестве Бунина — знакомые по предыдущему периоду истории русского искусства: оскудение «дворянских гнезд» («Антоновские яблоки»), гибельное забвение нравственных основ жизни («Господин из Сан-Франциско»), восходящая к Гоголю проблема «маленького человека» («Сны Чанга»). Но жестокий ХХ век привносит в бунинское творчество и иные, незнакомые его предшественникам мотивы — жестокая и поистине звериная суть русской деревни («Деревня», «Суходол»), экзистенциальный трагизм и хрупкость человеческого существования («Митина любовь», «Легкое дыхание»), ностальгия по прекрасной «Руси уходящей» («Жизнь Арсеньева»).

Главный же, поистине сбивающий с ног «тематический прорыв» Бунина — трактовка темы любви. Любви как «главной фундаментальной ценности мира» (говоря словами современного тибетского философа Цокни Ринпоче), как истинного Эроса, составляющего основы смысла жизни человека. И еще — тема эта трактуется Буниным в стилистике предельно откровенной, неслыханной ранее в русской литературе: фактически Бунина (наряду с Набоковым) можно считать первооткрывателем эротической сферы в российской литературной традиции.

Общеизвестно, что православие — самая аскетическая разновидность христианства — традиционно блокировало данную тематику: поэтому, за исключением поэтов фривольного XVIII века (и частично — Пушкина), эротика никогда не была у отечественных мэтров в чести. Скорее наоборот: не случайно в свое время критика съязвила в адрес Тургенева — «В его романах все развивается по трафарету: он любил ее, она любила его, она готова была ему принадлежать, но он оробел» (и у Чехова, в общем, та же картина).

Бунинская трактовка любовной темы — это предельно откровенный разговор обо всех аспектах отношений мужчины и женщины, не исключая и физического. Даже чисто стилистически проза Бунина в этом отношении была сенсацией: вот примеры, демонстрирующие тот почти шокирующий переворот, который писатель произвел в данном отношении. «Под сарафаном у нее была только сорочка. Она нежно, едва касаясь, целовала его в края губ. Он, с помутившейся головой, кинул ее на корму. Она исступленно обняла его. Полежав в изнеможении, она приподнялась и с улыбкой счастливой усталости и еще не утихшей боли сказала…» («Руся»); «Он, с трудом переводя дыхание, потянулся к ее полураскрытым губам и двинул ее к дивану. Она, нахмурясь, закачала головой, шепча: «Нет, нет, нельзя, лежа мы ничего не увидим и не услышим...» — и с потускневшими глазами медленно раздвинула ноги...» («Антигона»); «Они долго лежали так, грудь с грудью, целуясь с такой крепостью, что больно было зубам» («Таня»). Причем все — в рамках высокой эстетики, никакой «клубнички»…

 Примечательно, что и большевизм Бунин страстно ненавидел именно за «оскопление жизни»: «Есть в них что-то скопческое», — говорил мэтр о большевистских лидерах и даже называл их «кастратами». И здесь Бунин выделялся из общей массы корифеев Серебряного века: редко кто давал столь убийственные в своей диагностичности характеристики адептам красного тоталитаризма. В своем знаменитом манифесте «Миссия Русской эмиграции» (1924 г.) Бунин так охарактеризовал Ленина: «Планетарный злодей, осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, равенству и братству… выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру в разгар своей деятельности нечто чудовищное, он разорил величайшую в мире страну и убил миллионы людей».

Не случайно в сталинском СССР с такой звериной ненавистью преследовали память о Бунине: общеизвестен эпизод, когда Варлам Шаламов на Колыме получил второй срок за квалификацию Бунина как «великого русского писателя». И тем более симптоматично, что одним из парадоксальных проявлений хрущевской «оттепели» стало возвращение стране творчества Бунина (пусть частичное): этот «идеологический бастион» пал в числе первых.